цвета топлёного молока, доставала до пола и даже стелилась по ковру в восточном стиле, некогда красивому и даже шикарному, а теперь пыльному, затоптанному и растерявшему цвета.

— Эти апартаменты ты арендуешь; ты художница, этим он сможет объяснить для себя твоё вызывающее поведение и одежду…

— А какая должна быть одежда?

— Сама придумаешь, но такая, чтоб выглядела вызывающе, и не как у проститутки. Поняла?

— Кажется, да.

— Смотри мне, — пригрозил Германов. — Я недалеко здесь буду ошиваться. Проконтролирую.

Сусанна была родом из вполне приличной семьи: отец преподавал в университете, а мать писала семейные портреты. Интеллигентные родители неплохо зарабатывали. Во всяком случае, достаточно, чтоб не идти по миру. Но ей казалось, что где-то далеко и трава зеленее, и люди богаче. В общем, Сусанна в шестнадцать лет сбежала из отчего дома. Родители попытались её поискать, но быстро утешились младшим ребёнком — сыном, которому все прочили славу математика.

Сусанна путешествовала по Европе с труппой цирковых артистов, рисовала для них афиши. Спала с канатоходцем до тех пор, пока не познакомилась в Лионе с Полем. Даже когда Сусанна увидела афишу, которая сообщала о награде за поимку Поля Мерсье, она не оставила его.

Поль рассказал, что ему двадцать шесть лет, что родился и вырос он в Марселе, но после отъезда больше ничего с этим городом не связывало. Он стал профессиональным аферистом, а со временем и учителем Сусанны. Девушка оказалась способной. Вскоре она научилась играть в казино и спать с кем надо.

Хорошее воспитание и образование, что дали родители, помогало Сусанне произвести должное впечатление, когда требовалось изображать особу благородных кровей.

Германов вызывал у неё неприятные чувства, Поль всегда учил не обращать внимания на личные предпочтения. Важнее всего — сколько денег можно получить от дела. И Сусанна не обращала. Раньше. А теперь интуиция пульсировала веной на виске, бежала по коже мурашками и приходила во сне. Сусанна боялась Германова до дрожащих поджилок. Она держала хорошую мину, улыбалась и делала вид, что уверена в себе, а оставаясь наедине с собой, плакала в подушку и ждала возвращения Поля, надеясь на его помощь в деле и поддержку.

Поль уже полгода как уехал в Америку с престарелой дамой, увешанной бриллиантами. Ожидалось, что они обвенчаются в Нью-Йорке, а потом новобрачная не выдержит медового месяца и отдаст Богу душу не без помощи молодого мужа. Поль собирался отравить её ядом морской осы, который купил как раз перед отъездом у Мацея Зинткевича в аптеке «Под венгерской короной».

— Пан аптекарь, а нет ли у вас каких-либо знакомых, желающих получить необычную услугу? — тихо спросил Поль у Зинткевича и посмотрел на дверь. За стеклянной дверью виднелась только плохо освещённая полупустая площадь и густая листва каштанов.

— Молодой человек, я не сводня, чтоб подыскивать для вас любовников и любовниц, — сказал аптекарь сквозь зубы, чётко проговаривая каждое слово.

Поль покраснел и ещё тише добавил:

— Вы неверно меня истолковали, пан аптекарь. Имеются в виду другого рода услуги, когда нужно сделать то, чего другой человек не рискнёт, по причине боязни полиции, — он сделал ударение на последнем слове. — Теперь, я надеюсь, вы меня правильно поняли?

— А вы бы выражались яснее, молодой человек, — сказал Зинткевич. — Попрошу вас, представьтесь, тогда я смогу рекомендовать вас некоторым людям.

— Поль Мерсье, — ответил тот и протянул руку аптекарю.

Зинткевич руки не подал. Поль стушевался, засунул обе руки в карманы и прокашлялся.

— Я о вас наслышан, — сказал аптекарь. — Не пугайтесь, молодой человек, наслышан не из местных газет. Выписываю некоторые европейские и «Нью-Йорк таймс». Хотя они и приходят с опозданием, но всё же дают возможность быть в некотором смысле в курсе дел.

При случае Зинткевич познакомил Поля с Германовым, рассчитывая на комиссионные в случае успешного дельца.

* * *

Мрозовский тяжело поднимался по ступеням Управы, усталость от поездки и тяжёлые мысли об этом деле не давали ему покоя. А дело становилось всё более запутанным, и листок, на котором Мрозовский рисовал кружочки и стрелочки, уже весь был исчерчен и пестрел надписями.

Он подумал, что неплохо было бы увидеть пана Гольдмана и поинтересоваться, какие документы для заверения у него оставались на руках и от кого непосредственно он их получил. Он ещё надеялся, что Гольдман не все бумаги отдал аптекарю, и какая-то часть архива осталась. Мрозовский подошёл в двери кабинета, вставил ключ в замок, провернул и вошёл.

Вечер опускался на город, последние солнечные лучи проникали сквозь листву на деревьях и ложились разнокалиберными полосами на пол, высвечивая пыль и мелкий сор, застрявший между досок. Не включая свет, Мрозовский провёл в кабинете полчаса, не изучая документы и делая пометки в блокноте, а всё больше размышляя о жизни и о том, что с ним может приключиться через год, или два. Никогда не знаешь, какой сюрприз тебе приготовили на небесах. Может быть, там уже ждут и готовы встречать душевно. А может быть и наоборот, не готовы там, на небесах, а совершенно в другом месте, и совсем не душевно готовы встречать. Мрозовскому подумалось, а сколько грехов вместила его торба? Ведь, если разобраться, то грешен он.

Мама всегда говорила маленькому Эдюне:

— У каждого человека есть торба, в которой копятся прегрешения его. Когда торба станет полной, человеческая душа попадаёт в ад, где будут жечь её.

— А если наполнится не до конца? — спрашивал Эдюня.

— Тогда там, — указательным пальцем мама показывала на небо, — будут судить, куда отправится душа. На весы поставят злые и добрые дела его. Что перевесит, туда и дорога.

Когда стемнело, Мрозовский вышел, закрыл дверь на ключ и отправился домой.

В тёмной передней спала мама. Она не проснулась на звук открывающейся двери, а только перевернулась с боку на бок. Мрозовский прошёл к себе, переоделся в пижаму и сел на кровати. Разные мысли кружились тёмными воронами и не давали ощущения покоя.

Он вдруг почувствовал себя старым и беспомощным. Он даже попытался встать, но ноги не хотели слушаться. Только панцирная сетка жалобно скрипнула под весом Мрозовского, и заметались по полу тени. Мрозовский закрыл лицо руками и глубоко вздохнул. Он ненавидел этих людей. Людей, из-за которых он вынужден целыми днями суетиться, совать нос, куда не следует, и подвергать себя опасности.

Вот кто скажет, что никто ему глотку не перережет, как Зеленскому, Вене Железову и тому мальчику-официанту? А ведь ясно же, что почерк один. Кто это может быть? Человек, которому доверяют, человек, у которого есть очень острый и небольшой предмет, а ещё он